Summary

Anna Karenina. Part 1. Chapter 11.

We are still at the same restaurant with Levin and Oblonsky. However in this chapter the atmosphere, the spirit of the conversation, changes completely because Levin changes, from being excited, talking about his love for Kitty, as he was in the previous chapter, he becomes angry and unpleasant. And the reason for it is Vronsky.

This is the first time when Vronsky is mentioned. Oblonsky tells Levin at the beginning of the chapter that Levin has a competition and should hurry up with the proposal.

Here we learn what and who is Vronsky. This is quite typical for Tolstoy: he prepares a reader to meet a new character. It’s kind of a pre-introduction.

Oblonsky tells that Vronsky is a young officer from St-Petersburg, from a well-off and well-known in the society, wealthy family. He is smart enough, handsome and pleasant, in other words, though Oblonsky doesn’t say it, but we can easily figure it out ourselves: he is a complete opposite to Levin.

Oblonsky says that Vronsky – золочёная молодежь  (gilded youth) – Jeunesse doree – they were born rich and they lead an easy life of plenty.

Vronsky is jenuesse doree from St-Petersburg.

Tolstoy here in “Anna Karenina” compares two cities: Moscow and St-Petersburg. He does the same in his “War and Peace” and he obviously likes Moscow more than St-Petersburg. All good characters are from Moscowб characters living in St-Petersburg are cold, posh, haughty. St-Petersburg represents everything foreign, grand, artificial and snobbish while Moscow is cosy, homely and Russian.

After this short introduction of Vronsky Levin’s mood changes instantly, he gets gloomy and angry; and tries to change the subject of the conversation and asks Oblonsky about his life.

And here we go back again to Oblonsky’s affair.  He asks Levin for an advice, what he should do in his situation: on one hand, he has the wife and responsibilities, but he can’t love her the way he used to and, on the other hand, he is in love with somebody he can’t be with.

Levin can’t help Oblonsky because he can’t understand him: why does he need these affairs when he has the wife, kids, he has the family? Levin is very categorical, very absolute, he is a person of integrity: to him, love and family is one thing, you can’t have one without another.

At the end they both lose interest in the conversation and see that though they are friends and just had dinner together and drank wine, they are more interested in their own problems and have no concern for the troubles of the other. They ask for the bill and finish their dinner. We learn that Levin is going home to get changed and go to the Shtcerbatskys’ place where his fate will be decided.

Л. Н. Толстой "Анна Каренина". Часть 1. Глава 11.

Левин выпил свой бокал, и они помолчали.

   – Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского? – спросил Степан Аркадьич Левина.

   – Нет, не знаю. Зачем ты спрашиваешь?

   – Подай другую, – обратился Степан Аркадьич к татарину, доливавшему бокалы и вертевшемуся около них, именно когда его не нужно было.

   – Зачем мне знать Вронского?

   – А затем тебе знать Вронского, что это один из твоих конкурентов.

   – Что такое Вронский? – сказал Левин, и лицо его из того детски-восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и неприятное.

   – Вронский – это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем – очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.

   Левин хмурился и молчал.

   – Ну-с, он появился здесь вскоре после тебя, и, как я понимаю, он по уши влюблен в Кити, и ты понимаешь, что мать…

   – Извини меня, но я не понимаю ничего, – сказал Левин, мрачно насупливаясь. И тотчас же он вспомнил о брате Николае и о том, как он гадок, что мог забыть о нем.

   – Ты постой, постой, – сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его руку. – Я тебе сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком, нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы на твоей стороне.

   Левин откинулся назад на стул, лицо его было бледно.

   – Но я бы советовал тебе решить дело как можно скорее, – продолжал Облонский, доливая ему бокал.

   – Нет, благодарствуй, я больше не могу пить, – сказал Левин, отодвигая свой бокал. – Я буду пьян… Ну, ты как поживаешь? – продолжал он, видимо желая переменить разговор.

   – Еще слово: во всяком случае, советую решить вопрос скорее. Нынче не советую говорить, – сказал Степан Аркадьич. – Поезжай завтра утром, классически, делать предложение, и да благословит тебя Бог…

   – Что ж ты все хотел на охоту ко мне приехать? Вот приезжай весной на тягу, – сказал Левин.

   Теперь он всею душой раскаивался, что начал этот разговор со Степаном Аркадьичем. Его особенное чувство было осквернено разговором о конкуренции какого-то петербургского офицера, предположениями и советами Степана Аркадьича.

   Степан Аркадьич улыбнулся. Он понимал, что делалось в душе Левина.

   – Приеду когда-нибудь, – сказал он. – Да, брат, женщины – это винт, на котором все вертится. Вот и мое дело плохо, очень плохо. И все от женщин. Ты мне скажи откровенно, – продолжал он, достав сигару и держась одною рукой за бокал, – ты мне дай совет.

   – Но в чем же?

   – Вот в чем. Положим, ты женат, ты любишь жену, но ты увлекся другою женщиной…

   – Извини, но я решительно не понимаю этого, как бы… все равно как не понимаю, как бы я теперь, наевшись, тут же пошел мимо калачной и украл бы калач^[49].

   Глаза Степана Аркадьича блестели больше обыкновенного.

   – Отчего же? Калач иногда так пахнет, что не удержишься.

Himmlisch ist’s, wenn ich bezwungen

Meine irdische Begier;

Aber doch wenn’s nicht gelungen,

Hatt’ich auch recht h?bsch Plaisir!

 
 

   Говоря это, Степан Аркадьич тонко улыбался. Левин тоже не мог не улыбнуться.

   – Да, но без шуток, – продолжал Облонский. – Ты пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, – ты пойми, – неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?

   – Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины, и есть… Я прелестных падших созданий не видал и не увижу, а такие, как та крашеная француженка у конторки, с завитками, – это для меня гадины, и все падшие – такие же.

   – А евангельская?

   – Ах, перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и я.

   – Хорошо тебе так говорить; это все равно, как этот диккенсовский господин, который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта – не ответ. Что же делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полон жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! – с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.

   Левин усмехнулся.

   – Да, и пропал, – продолжал Облонский. – Но что же делать?

   – Не красть калачей.

   Степан Аркадьич рассмеялся.

   – О моралист! Но ты пойми, есть две женщины: одна настаивает только на своих правах, и права эти твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвует тебе всем и ничего не требует. Что тебе делать? Как поступить? Тут страшная драма.

   – Если ты хочешь мою исповедь относительно этого, то я скажу тебе, что не верю, чтобы тут была драма. И вот почему. По-моему, любовь… обе любви, которые, помнишь, Платон определяет в своем «Пире», обе любви служат пробным камнем для людей. Одни люди понимают только одну, другие другую. И те, что понимают только неплатоническую любовь, напрасно говорят о драме. При такой любви не может быть никакой драмы. «Покорно вас благодарю за удовольствие, мое почтенье», вот и вся драма. А для платонической любви не может быть драмы, потому что в такой любви все ясно и чисто, потому что…

   В эту минуту Левин вспомнил о своих грехах и о внутренней борьбе, которую он пережил. И он неожиданно прибавил:

   – А впрочем, может быть, ты и прав. Очень может быть… Но я не знаю, решительно не знаю.

   – Вот видишь ли, – сказал Степан Аркадьич, – ты очень цельный человек. Это твое качество и твой недостаток. Ты сам цельный характер и хочешь, чтобы вся жизнь слагалась из цельных явлений, а этого не бывает. Ты вот презираешь общественную служебную деятельность, потому что тебе хочется, чтобы дело постоянно соответствовало цели, а этого не бывает. Ты хочешь тоже, чтобы деятельность одного человека всегда имела цель, чтобы любовь и семейная жизнь всегда были одно. А этого не бывает. Все разнообразие, вся прелесть, вся красота жизни слагается из тени и света.

   Левин вздохнул и ничего не ответил. Он думал о своем и не слушал Облонского.

   И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый думает только о своем и одному до другого нет дела. Облонский уже не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.

   – Счет! – крикнул он и вышел в соседнюю залу, где тотчас же встретил знакомого адъютанта и вступил с ним в разговор об актрисе и ее содержателе. И тотчас же в разговоре с адъютантом Облонский почувствовал облегчение и отдохновение от разговора с Левиным, который вызывал его всегда на слишком большое умственное и душевное напряжение.

   Когда татарин явился со счетом в двадцать шесть рублей с копейками и с дополнением на водку, Левин, которого в другое время, как деревенского жителя, привел бы в ужас счет на его долю в четырнадцать рублей, теперь не обратил внимания на это, расплатился и отправился домой, чтобы переодеться и ехать к Щербацким, где решится его судьба.

    Anna Karenina. Part 1. Chapter 10.                                                                                       Anna Karenina. Part 1. Chapter 12.