Summary

Anna Karenina. Part 1. Chapter 26.

Levin Konstantin leaves Moscow and goes back to the countryside. And as soon as he sees his sledge and Ignat who came to pick him up at the railway station, Levin starts feeling better, he sees and understands everything clearer. Konstantin is happy to be back, and starts thinking about changing a few things, not as radical as his brother who was talking about communism. Konstantin always had that feeling about being undeservedly privileged, while other people around him were poor and didn't have a lot. And he thinks the way to change it – to work harder and not to have luxurious – so nothing close to communism, but this decision made him happier.

He talks to the manager of his estate; they go to check out a new calf born from the expensive cows Levin bought at an exhibition, then he goes to the office and we can see or rather presume that Konstantin is really involved in running his rather complex and large estate.

 

Л. Н. Толстой "Анна Каренина". Часть 1. Глава 26.

    

Утром Константин Левин выехал из Москвы и к вечеру приехал домой. Дорогой, в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и махрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, – он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят. Это он почувствовал при одном виде Игната и лошадей; но когда он надел привезенный ему тулуп, сел, закутавшись, в сани и поехал, раздумывая о предстоящих распоряжениях в деревне и поглядывая на пристяжную, бывшую верховою, донскую, надорванную, но лихую лошадь, он совершенно иначе стал понимать то, что с ним случилось. Он чувствовал себя собой и другим не хотел быть. Он хотел теперь быть только лучше, чем он был прежде. Во-первых, с этого дня он решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье, какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим. Во-вторых, он уже никогда не позволит себе увлечься гадкою страстью, воспоминанье о которой так мучало его, когда он собирался сделать предложение. Потом, вспоминая брата Николая, он решил сам с собою, что никогда уже он не позволит себе забыть его, будет следить за ним и не выпустит его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется плохо. А это будет скоро, он это чувствовал. Потом и разговор брата о коммунизме, к которому тогда он так легко отнесся, теперь заставил его задуматься. Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда чувствовал несправедливость своего избытка в сравнении с бедностью народа и теперь решил про себя, что, для того чтобы чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и не роскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять себе роскоши. И все это казалось ему так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в самых приятных мечтаниях. С бодрым чувством надежды на новую, лучшую жизнь он в девятом часу ночи подъехал к своему дому.

In the morning Konstantin Levin left Moscow, and towards evening he reached home. On the journey in the train he talked to his neighbors about politics and the new railways, and, just as in Moscow, he was overcome by a sense of confusion of ideas, dissatisfaction with himself, shame of something or other. But when he got out at his own station, when he saw his one-eyed coachman, Ignat, with the collar of his coat turned up; when, in the dim light reflected by the station fires, he saw his own sledge, his own horses with their tails tied up, in their harness trimmed with rings and tassels; when the coachman Ignat, as he put in his luggage, told him the village news, that the contractor had arrived, and that Pava had calved,—he felt that little by little the confusion was clearing up, and the shame and self-dissatisfaction were passing away. He felt this at the mere sight of Ignat and the horses; but when he had put on the sheepskin brought for him, had sat down wrapped up in the sledge, and had driven off pondering on the work that lay before him in the village, and staring at the side-horse, that had been his saddle-horse, past his prime now, but a spirited beast from the Don, he began to see what had happened to him in quite a different light. He felt himself, and did not want to be any one else. All he wanted now was to be better than before. In the first place he resolved that from that day he would give up hoping for any extraordinary happiness, such as marriage must have given him, and consequently he would not so disdain what he really had. Secondly, he would never again let himself give way to low passion, the memory of which had so tortured him when he had been making up his mind to make an offer. Then remembering his brother Nikolay, he resolved to himself that he would never allow himself to forget him, that he would follow him up, and not lose sight of him, so as to be ready to help when things should go ill with him. And that would be soon, he felt. Then, too, his brother's talk of communism, which he had treated so lightly at the time, now made him think. He considered a revolution in economic conditions nonsense. But he always felt the injustice of his own abundance in comparison with the poverty of the peasants, and now he determined that so as to feel quite in the right, though he had worked hard and lived by no means luxuriously before, he would now work still harder, and would allow himself even less luxury. And all this seemed to him so easy a conquest over himself that he spent the whole drive in the pleasantest daydreams. With a resolute feeling of hope in a new, better life, he reached home before nine o'clock at night.

 

Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Легавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени, поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на грудь.

   – Скоро ж, батюшка, вернулись, – сказала Агафья Михайловна.

   – Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а дома лучше, – отвечал он ей и прошел в кабинет.
The snow of the little quadrangle before the house was lit up by a light in the bedroom windows of his old nurse, Agafea Mihalovna, who performed the duties of housekeeper in his house. She was not yet asleep. Kouzma, waked up by her, came sidling sleepily out onto the steps. A setter bitch, Laska, ran out too, almost upsetting Kouzma, and whining, turned round about Levin's knees, jumping up and longing, but not daring, to put her forepaws on his chest.

"You're soon back again, sir," said Agafea Mihalovna.

"I got tired of it, Agafea Mihalovna. With friends, one is well; but at home, one is better," he answered, and went into his study.

Кабинет медленно осветился внесенной свечой. Выступили знакомые подробности: оленьи рога, полки с книгами, зеркало печи с отдушником, который давно надо было починить, отцовский диван, большой стол, на столе открытая книга, сломанная пепельница, тетрадь с его почерком. Когда он увидал все это, на него нашло на минуту сомнение в возможности устроить ту новую жизнь, о которой он мечтал дорогой. Все эти следы его жизни как будто охватили его и говорили ему: «Нет, ты не уйдешь от нас и не будешь другим, а будешь такой же, каков был: с сомнениями, вечным недовольством собой, напрасными попытками исправления и падениями и вечным ожиданием счастья, которое не далось и невозможно тебе».
The study was slowly lit up as the candle was brought in. The familiar details came out: the stag's horns, the bookshelves, the looking-glass, the stove with its ventilator, which had long wanted mending, his father's sofa, a large table, on the table an open book, a broken ash tray, a manuscript book with his handwriting. As he saw all this, there came over him for an instant a doubt of the possibility of arranging the new life, of which he had been dreaming on the road. All these traces of his life seemed to clutch him, and to say to him: "No, you're not going to get away from us, and you're not going to be different, but you're going to be the same as you've always been; with doubts, everlasting dissatisfaction with yourself, vain efforts to amend, and falls, and everlasting expectation, of a happiness which you won't get, and which isn't possible for you."

Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать все возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
This the things said to him, but another voice in his heart was telling him that he must not fall under the sway of the past, and that one can do anything with oneself. And hearing that voice, he went into the corner where stood his two heavy dumbbells, and began brandishing them like a gymnast, trying to restore his confident temper. There was a creak of steps at the door. He hastily put down the dumbbells.

   Вошел приказчик и сказал, что все, слава Богу, благополучно, но сообщил, что греча в новой сушилке подгорела. Известие это раздражило Левина. Новая сушилка была выстроена и частью придумана Левиным. Приказчик был всегда против этой сушилки и теперь со скрытым торжеством объявлял, что греча подгорела. Левин же был твердо убежден, что если она подгорела, то потому только, что не были приняты те меры, о которых он сотни раз приказывал. Ему стало досадно, и он сделал выговор приказчику. Но было одно важное и радостное событие: отелилась Пава, лучшая, дорогая, купленная с выставки корова.

   – Кузьма, дай тулуп. А вы велите-ка взять фонарь, я пойду взгляну, – сказал он приказчику.

The bailiff came in, and said everything, thank God, was doing well; but informed him that the buckwheat in the new drying machine had been a little scorched. This piece of news irritated Levin. The new drying machine had been constructed and partly invented by Levin. The bailiff had always been against the drying machine, and now it was with suppressed triumph that he announced that the buckwheat had been scorched. Levin was firmly convinced that if the buckwheat had been scorched, it was only because the precautions had not been taken, for which he had hundreds of times given orders. He was annoyed, and reprimanded the bailiff. But there had been an important and joyful event: Pava, his best cow, an expensive beast, bought at a show, had calved.

"Kouzma, give me my sheepskin. And you tell them to take a lantern. I'll come and look at her," he said to the bailiff.

   Скотная для дорогих коров была сейчас за домом. Пройдя через двор мимо сугроба у сирени, он подошел к скотной. Пахнуло навозным теплым паром, когда отворилась примерзшая дверь, и коровы, удивленные непривычным светом фонаря, зашевелились на свежей соломе. Мелькнула гладкая черно-пегая широкая спина голландки. Беркут, бык, лежал с своим кольцом в губе и хотел было встать, но раздумал и только пыхнул раза два, когда проходили мимо. Красная красавица, громадная, как гиппопотам, Пава, повернувшись задом, заслоняла от входивших теленка и обнюхивала его.

The cowhouse for the more valuable cows was just behind the house. Walking across the yard, passing a snowdrift by the lilac tree, he went into the cowhouse. There was the warm, steamy smell of dung when the frozen door was opened, and the cows, astonished at the unfamiliar light of the lantern, stirred on the fresh straw. He caught a glimpse of the broad, smooth, black and piebald back of Hollandka. Berkoot, the bull, was lying down with his ring in his lip, and seemed about to get up, but thought better of it, and only gave two snorts as they passed by him. Pava, a perfect beauty, huge as a hippopotamus, with her back turned to them, prevented their seeing the calf, as she sniffed her all over.

   Левин вошел в денник, оглядел Паву и поднял красно-пегого теленка на его шаткие длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать ее шершавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала носом под пах свою мать и крутила хвостиком.

Levin went into the pen, looked Pava over, and lifted the red and spotted calf onto her long, tottering legs. Pava, uneasy, began lowing, but when Levin put the calf close to her she was soothed, and, sighing heavily, began licking her with her rough tongue. The calf, fumbling, poked her nose under her mother's udder, and stiffened her tail out straight.

   – Да сюда посвети, Федор, сюда фонарь, – говорил Левин, оглядывая телку. – В мать! Даром что мастью в отца. Очень хороша. Длинна и пашиста. Василий Федорович, ведь хороша? – обращался он к приказчику, совершенно примирившись с ним за гречу под влиянием радости за телку.

"Here, bring the light, Fyodor, this way," said Levin, examining the calf. "Like the mother! though the color takes after the father; but that's nothing. Very good. Long and broad in the haunch. Vassily Fedorovitch, isn't she splendid?" he said to the bailiff, quite forgiving him for the buckwheat under the influence of his delight in the calf.

   – В кого же дурной быть? А Семен рядчик на другой день вашего отъезда пришел. Надо будет порядиться с ним, Константин Дмитрич, – сказал приказчик. – Я вам прежде докладывал про машину.

   Один этот вопрос ввел Левина во все подробности хозяйства, которое было большое и сложное, и он прямо из коровника пошел в контору и, поговорив с приказчиком и с Семеном рядчиком, вернулся домой и прямо прошел наверх в гостиную.

"How could she fail to be? Oh, Semyon the contractor came the day after you left. You must settle with him, Konstantin Dmitrievitch," said the bailiff. "I did inform you about the machine."

This question was enough to take Levin back to all the details of his work on the estate, which was on a large scale, and complicated. He went straight from the cowhouse to the counting house, and after a little conversation with the bailiff and Semyon the contractor, he went back to the house and straight upstairs to the drawing room.

 

 

(translated by Constance Garnett)

    Anna Karenina. Part 1. Chapter 25.                                                                                       Anna Karenina. Part 1. Chapter 27.