Summary

Anna Karenina. Part 1. Chapter 27.

In this chapter we are still with Levin and as we already know Levin is a landowner, an aristocrat, a gentleman but he is not an ordinary one. He is a landowner who runs his own estate (of course, he has a manager and other stuff) but he is involved in every aspect of the estate management, he is what we can call a hands-on landowner.

Levin is not only interested in accounting side of the business (how much money his estate makes, how much he spends) he is very enthusiastic about every aspect of running the farm. And that was very unusual probably not only in Russia, there were only a few landowners like him, because if you were a nobility you were supposed to have a certain lifestyle: live in St-Petersburg or Moscow, have a nice house, horses, go to the theatres, drink and gamble. It would be considered a bad taste to spend all your life in a country especially if you could afford a good life in the city, it would be a bad taste to worry about prize-winning cows, buckwheat and harvest – about the things which a gentleman should not even think about. 

So, in this chapter we have a quick glance at Konstantin Levin’s dreams, or a dream – a dream of an idyllic family life in the countryside. His biggest desire is to have a family and as he says it doesn’t matter if he has a family with her or anybody else. By “her” here of course he means Kitty, but he never mentions her name, it’s just her. For him a wife is somebody who would share his interests, his enthusiasm about the farm. After Kitty rejected him, he feels deflated, he feels his dream is slipping away from him.

 

Л. Н. Толстой "Анна Каренина". Часть 1. Глава 27.

    

  Дом был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот был целый мир для Левина. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить с своею женой, с своею семьей.

The house was big and old-fashioned, and Levin, though he lived alone, had the whole house heated and used. He knew that this was stupid, he knew that it was positively not right, and contrary to his present new plans, but this house was a whole world to Levin. It was the world in which his father and mother had lived and died. They had lived just the life that to Levin seemed the ideal of perfection, and that he had dreamed of beginning with his wife, his family.

   Левин едва помнил свою мать. Понятие о ней было для него священным воспоминанием, и будущая жена его должна была быть в его воображении повторением того прелестного, святого идеала женщины, каким была для него мать.

Levin scarcely remembered his mother. His conception of her was for him a sacred memory, and his future wife was bound to be in his imagination a repetition of that exquisite, holy ideal of a woman that his mother had been.

   Любовь к женщине он не только не мог себе представить без брака, но он прежде представлял себе семью, а потом уже ту женщину, которая даст ему семью. Его понятия о женитьбе поэтому не были похожи на понятия большинства его знакомых, для которых женитьба была одним из многих общежитейских дел; для Левина это было главным делом жизни, от которого зависело все ее счастье. И теперь от этого нужно было отказаться!

He was so far from conceiving of love for woman apart from marriage that he positively pictured to himself first the family, and only secondarily the woman who would give him a family. His ideas of marriage were, consequently, quite unlike those of the great majority of his acquaintances, for whom getting married was one of the numerous facts of social life. For Levin it was the chief affair of life, on which its whole happiness turned. And now he had to give up that.
   

Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда пил чай, и уселся в своем кресле с книгою, а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «А я сяду, батюшка», – села на стул у окна, он почувствовал, что, как ни странно это было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить не может. С ней ли, с другою ли, но это будет. Он читал книгу, думал о том, что читал, останавливаясь, чтобы слушать Агафью Михайловну, которая без устали болтала; и вместе с тем разные картины хозяйства и будущей семейной жизни без связи представлялись его воображению. Он чувствовал, что в глубине его души что-то устанавливалось, умерялось и укладывалось.

When he had gone into the little drawing-room, where he always had tea, and had settled himself in his armchair with a book, and Agafea Mihalovna had brought him tea, and with her usual, “Well, I’ll stay a while, sir,” had taken a chair in the window, he felt that, however strange it might be, he had not parted from his daydreams, and that he could not live without them. Whether with her, or with another, still it would be. He was reading a book, and thinking of what he was reading, and stopping to listen to Agafea Mihalovna, who gossiped away without flagging, and yet with all that, all sorts of pictures of family life and work in the future rose disconnectedly before his imagination. He felt that in the depth of his soul something had been put in its place, settled down, and laid to rest.

   Он слушал разговор Агафьи Михайловны о том, как Прохор Бога забыл и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и жену избил до смерти; он слушал и читал книгу и вспоминал весь ход своих мыслей, возбужденных чтением. Это была книга Тиндаля о теплоте. Он вспоминал свои осуждения Тиндалю за его самодовольство в ловкости производства опытов и за то, что ему недостает философского взгляда. И вдруг всплывала радостная мысль: «Через два года будут у меня в стаде две голландки, сама Пава еще может быть жива, двенадцать молодых Беркутовых дочерей, да подсыпать к ним на казовый конец этих трех – чудо!»

He heard Agafea Mihalovna talking of how Prohor had forgotten his duty to God, and with the money Levin had given him to buy a horse, had been drinking without stopping, and had beaten his wife till he’d half killed her. He listened, and read his book, and recalled the whole train of ideas suggested by his reading. It was Tyndall’s Treatise on Heat. He recalled his own criticisms of Tyndall of his complacent satisfaction in the cleverness of his experiments, and for his lack of philosophic insight. And suddenly there floated into his mind the joyful thought: “In two years’ time I shall have two Dutch cows; Pava herself will perhaps still be alive, a dozen young daughters of Berkoot and the three others—how lovely!”

 

 

Он опять взялся за книгу. «Ну хорошо, электричество и теплота одно и то же; но возможно ли в уравнении для решения вопроса поставить одну величину вместо другой? Нет. Ну так что же? Связь между всеми силами природы и так чувствуется инстинктом… Особенно приятно, как Павина дочь будет уже красно-пегою коровой, и все стадо, в которое п о д с ы п а т ь этих трех… Отлично! Выйти с женой и гостями встречать стадо… Жена скажет: мы с Костей, как ребенка, выхаживали эту телку. Как это может вас так интересовать? скажет гость. Все, что его интересует, интересует меня. Но кто она?» И он вспоминал то, что произошло в Москве… «Ну что же делать?.. Я не виноват. Но теперь все пойдет по-новому. Это вздор, что не допустит жизнь, что прошедшее не допустит. Надо биться, чтобы лучше, гораздо лучше жить…» Он приподнял голову и задумался. Старая Ласка, еще не совсем переварившая радость его приезда и бегавшая, чтобы полаять на дворе, вернулась, махая хвостом и внося с собой запах воздуха, подошла к нему, подсунула голову под его руку, жалобно подвизгивая и требуя, чтоб он поласкал.

 

He took up his book again. “Very good, electricity and heat are the same thing; but is it possible to substitute the one quantity for the other in the equation for the solution of any problem? No. Well, then what of it? The connection between all the forces of nature is felt instinctively.... It’s particulary nice if Pava’s daughter should be a red-spotted cow, and all the herd will take after her, and the other three, too! Splendid! To go out with my wife and visitors to meet the herd.... My wife says, ‘Kostya and I looked after that calf like a child.’ ‘How can it interest you so much?’ says a visitor. ‘Everything that interests him, interests me.’ But who will she be?” And he remembered what had happened at Moscow.... “Well, there’s nothing to be done.... It’s not my fault. But now everything shall go on in a new way. It’s nonsense to pretend that life won’t let one, that the past won’t let one. One must struggle to live better, much better.”... He raised his head, and fell to dreaming. Old Laska, who had not yet fully digested her delight at his return, and had run out into the yard to bark, came back wagging her tail, and crept up to him, bringing in the scent of fresh air, put her head under his hand, and whined plaintively, asking to be stroked.

   – Только не говорит, – сказала Агафья Михайловна. – А пес… Ведь понимает же, что хозяин приехал и ему скучно.

   – Отчего же скучно?

“There, who’d have thought it?” said Agafea Mihalovna. “The dog now ... why, she understands that her master’s come home, and that he’s low-spirited.”

“Why low-spirited?”

   – Да разве я не вижу, батюшка? Пора мне господ знать. Сызмальства в господах выросла. Ничего, батюшка. Было бы здоровье да совесть чиста.

“Do you suppose I don’t see it, sir? It’s high time I should know the gentry. Why, I’ve grown up from a little thing with them. It’s nothing, sir, so long as there’s health and a clear conscience.”

   Левин пристально смотрел на нее, удивляясь тому, как она поняла его мысли.

   – Что ж, принесть еще чайку? – сказала она и, взяв чашку, вышла.

Levin looked intently at her, surprised at how well she knew his thought.

“Shall I fetch you another cup?” said she, and taking his cup she went out.

   Ласка все подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же у ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И в знак того, что теперь все хорошо и благополучно, она, слегка раскрыв рот, почмокала, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил за этими последними ее движениями.

   «Так-то и я! – сказал он себе, – так-то и я! Ничего… Все хорошо».

Laska kept poking her head under his hand. He stroked her, and she promptly curled up at his feet, laying her head on a hindpaw. And in token of all now being well and satisfactory, she opened her mouth a little, smacked her lips, and settling her sticky lips more comfortably about her old teeth, she sank into blissful repose. Levin watched all her movements attentively.

“That’s what I’ll do,” he said to himself; “that’s what I’ll do! Nothing’s amiss.... All’s well.”

(translated by Constance Garnett)

    Anna Karenina. Part 1. Chapter 26.                                                                                       Anna Karenina. Part 1. Chapter 28.