Л. Н. Толстой "Анна Каренина". Часть 1. Глава 29.

    

  

 

«Ну, все кончено, и слава Богу!» – была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по-старому».

“Come, it’s all over, and thank God!” was the first thought that came to Anna Arkadyevna, when she had said good-bye for the last time to her brother, who had stood blocking up the entrance to the carriage till the third bell rang. She sat down on her lounge beside Annushka and looked about her in the twilight of the sleeping-carriage. “Thank God! tomorrow I shall see Seryozha and Alexey Alexandrovitch, and my life will go on in the old way, all nice and as usual.”

Все в том же духе озабоченности, в котором она находилась весь этот день, Анна с удовольствием и отчетливостью устроилась в дорогу; своими маленькими ловкими руками она отперла и заперла красный мешочек, достала подушечку, положила себе на колени и, аккуратно закутав ноги, спокойно уселась. Больная дама укладывалась уже спать. Две другие дамы заговаривали с ней, и толстая старуха укутывала ноги и выражала замечания о топке. Анна ответила несколько слов дамам, но, не предвидя интереса от разговора, попросила Аннушку достать фонарик, прицепила его к ручке кресла и взяла из своей сумочки разрезной ножик и английский роман.

Still in the same anxious frame of mind, as she had been all that day, Anna took pleasure in arranging herself for the journey with great care. With her little deft hands, she opened and shut her little red bag, took out a cushion, laid it on her knees, and carefully wrapping up her feet, settled herself comfortably. An invalid lady had already lain down to sleep. Two other ladies began talking to Anna, and a stout elderly lady tucked up her feet, and made observations about the heating of the train. Anna answered a few words, but not foreseeing any entertainment from the conversation, she asked Annushka to get a lamp, hooked it onto the arm of her seat, and took from her bag a paperknife and an English novel.

Первое время ей не читалось. Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся поезд, нельзя было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое окно и налипавший на стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание. Далее все было то же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот же снег в окно, те же быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару, то же мелькание тех же лиц в полумраке и те же голоса, и Анна стала читать и понимать читаемое.

At first her reading made no progress. The fuss and bustle were disturbing; then when the train had started, she could not help listening to the noises; then the snow beating on the left window and sticking to the pane, and the sight of the muffled guard passing by, covered with snow on one side, and the conversations about the terrible snowstorm raging outside, distracted her attention. Farther on, it was continually the same again and again: the same shaking and rattling, the same snow on the window, the same rapid transitions from steaming heat to cold, and back again to heat, the same passing glimpses of the same figures in the twilight, and the same voices, and Anna began to read and to understand what she read.

 

Аннушка уже дремала, держа красный мешочек на коленах широкими руками в перчатках, из которых одна была прорвана. Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить. Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного; читала ли она о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь; читала ли она о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой. Но делать нечего было, и она, перебирая своими маленькими руками гладкий ножичек, усиливалась читать.

Annushka was already dozing, the red bag on her lap, clutched by her broad hands, in gloves, of which one was torn. Anna Arkadyevna read and understood, but it was distasteful to her to read, that is, to follow the reflection of other people’s lives. She had too great a desire to live herself. If she read that the heroine of the novel was nursing a sick man, she longed to move with noiseless steps about the room of a sick man; if she read of a member of Parliament making a speech, she longed to be delivering the speech; if she read of how Lady Mary had ridden after the hounds, and had provoked her sister-in-law, and had surprised everyone by her boldness, she too wished to be doing the same. But there was no chance of doing anything; and twisting the smooth paperknife in her little hands, she forced herself to read.

Герой романа уже начинал достигать своего английского счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого самого. Но чего же ему стыдно? «Чего же мне стыдно?» – спросила она себя с оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла, крепко сжав в обеих руках разрезной ножик.

The hero of the novel was already almost reaching his English happiness, a baronetcy and an estate, and Anna was feeling a desire to go with him to the estate, when she suddenly felt that he ought to feel ashamed, and that she was ashamed of the same thing. But what had he to be ashamed of? “What have I to be ashamed of?” she asked herself in injured surprise. She laid down the book and sank against the back of the chair, tightly gripping the paper-cutter in both hands.

 

Стыдного ничего не было. Она перебрала все свои московские воспоминания. Все были хорошие, приятные. Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей: «Тепло, очень тепло, горячо». «Ну что же? – сказала она себе решительно, пересаживаясь в кресле. – Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?»

There was nothing. She went over all her Moscow recollections. All were good, pleasant. She remembered the ball, remembered Vronsky and his face of slavish adoration, remembered all her conduct with him: there was nothing shameful. And for all that, at the same point in her memories, the feeling of shame was intensified, as though some inner voice, just at the point when she thought of Vronsky, were saying to her, “Warm, very warm, hot.” “Well, what is it?” she said to herself resolutely, shifting her seat in the lounge. “What does it mean? Am I afraid to look it straight in the face? Why, what is it? Can it be that between me and this officer boy there exist, or can exist, any other relations than such as are common with every acquaintance?”

 

Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла понимать того, что читала. Она провела разрезным ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть вслух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что в груди что-то давит дыханье и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее.

She laughed contemptuously and took up her book again; but now she was definitely unable to follow what she read. She passed the paperknife over the windowpane, then laid its smooth, cool surface to her cheek, and almost laughed aloud at the feeling of delight that all at once without cause came over her. She felt as though her nerves were strings being strained tighter and tighter on some sort of screwing peg. She felt her eyes opening wider and wider, her fingers and toes twitching nervously, something within oppressing her breathing, while all shapes and sounds seemed in the uncertain half-light to strike her with unaccustomed vividness.

На нее беспрестанно находили минуты сомнения, вперед ли едет вагон, или назад, или вовсе стоит. Аннушка ли подле нее или чужая? «Что там, на ручке, шуба ли это или зверь? И что сама я тут? Я сама или другая?» Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться. Она поднялась, чтоб опомниться, откинула плед и сняла пелерину теплого платья. На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик в длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять все смешалось…

Moments of doubt were continually coming upon her, when she was uncertain whether the train were going forwards or backwards, or were standing still altogether; whether it were Annushka at her side or a stranger. “What’s that on the arm of the chair, a fur cloak or some beast? And what am I myself? Myself or some other woman?” She was afraid of giving way to this delirium. But something drew her towards it, and she could yield to it or resist it at will. She got up to rouse herself, and slipped off her plaid and the cape of her warm dress. For a moment she regained her self-possession, and realized that the thin peasant who had come in wearing a long overcoat, with buttons missing from it, was the stoveheater, that he was looking at the thermometer, that it was the wind and snow bursting in after him at the door; but then everything grew blurred again....

 

Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело. Голос окутанного и занесенного снегом человека прокричал что-то ей над ухом. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъехали к станции и что это был кондуктор. Она попросила Аннушку подать ей опять снятую пелерину и платок, надела их и направилась к двери.

 

That peasant with the long waist seemed to be gnawing something on the wall, the old lady began stretching her legs the whole length of the carriage, and filling it with a black cloud; then there was a fearful shrieking and banging, as though someone were being torn to pieces; then there was a blinding dazzle of red fire before her eyes and a wall seemed to rise up and hide everything. Anna felt as though she were sinking down. But it was not terrible, but delightful. The voice of a man muffled up and covered with snow shouted something in her ear. She got up and pulled herself together; she realized that they had reached a station and that this was the guard. She asked Annushka to hand her the cape she had taken off and her shawl, put them on and moved towards the door.

   – Выходить изволите? – спросила Аннушка.

   – Да, мне подышать хочется. Тут очень жарко.

 И она отворила дверь. Метель и ветер рванулись ей навстречу и заспорили с ней о двери. И это ей показалось весело.

“Do you wish to get out?” asked Annushka.

“Yes, I want a little air. It’s very hot in here.” And she opened the door. The driving snow and the wind rushed to meet her and struggled with her over the door. But she enjoyed the struggle.

 

Она отворила дверь и вышла. Ветер как будто только ждал ее, радостно засвистал и хотел подхватить и унести ее, но она сильной рукой взялась за холодный столбик и, придерживая платье, спустилась на платформу и зашла за вагон. Ветер был силен на крылечке, на платформе за вагонами было затишье. С наслаждением, полною грудью, она вдыхала в себя снежный, морозный воздух и, стоя подле вагона, оглядывала платформу и освещенную станцию.

She opened the door and went out. The wind seemed as though lying in wait for her; with gleeful whistle it tried to snatch her up and bear her off, but she clung to the cold door post, and holding her skirt got down onto the platform and under the shelter of the carriages. The wind had been powerful on the steps, but on the platform, under the lee of the carriages, there was a lull. With enjoyment she drew deep breaths of the frozen, snowy air, and standing near the carriage looked about the platform and the lighted station.

 

(translated by Constance Garnett)

    Anna Karenina. Part 1. Chapter 28.                                                                                       Anna Karenina. Part 1. Chapter 30.