Л. Н. Толстой "Анна Каренина". Часть 1. Глава 32.

    

  

 

Первое лицо, встретившее Анну дома, был сын. Он выскочил к ней по лестнице, несмотря на крик гувернантки, и с отчаянным восторгом кричал: «Мама, мама!» Добежав до нее, он повис ей на шее.

The first person to meet Anna at home was her son. He dashed down the stairs to her, in spite of the governess’s call, and with desperate joy shrieked: “Mother! mother!” Running up to her, he hung on her neck.

   – Я говорил вам, что мама! – кричал он гувернантке. – Я знал!

“I told you it was mother!” he shouted to the governess. “I knew!”

   И сын, так же как и муж, произвел в Анне чувство, похожее на разочарованье. Она воображала его лучше, чем он был в действительности. Она была должна опуститься до действительности, чтобы наслаждаться им таким, каков он был. Но и такой, каков он был, он был прелестен с своими белокурыми кудрями, голубыми глазами и полными стройными ножками в туго натянутых чулках. Анна испытывала почти физическое наслаждение в ощущении его близости и ласки и нравственное успокоение, когда встречала его простодушный, доверчивый и любящий взгляд и слышала его наивные вопросы. Анна достала подарки, которые посылали дети Долли, и рассказала сыну, какая в Москве есть девочка Таня и как Таня эта умеет читать и учит даже других детей.

And her son, like her husband, aroused in Anna a feeling akin to disappointment. She had imagined him better than he was in reality. She had to let herself drop down to the reality to enjoy him as he really was. But even as he was, he was charming, with his fair curls, his blue eyes, and his plump, graceful little legs in tightly pulled-up stockings. Anna experienced almost physical pleasure in the sensation of his nearness, and his caresses, and moral soothing, when she met his simple, confiding, and loving glance, and heard his naïve questions. Anna took out the presents Dolly’s children had sent him, and told her son what sort of little girl was Tanya at Moscow, and how Tanya could read, and even taught the other children.

   – Что же, я хуже ее? – спросил Сережа.

   – Для меня лучше всех на свете.

   – Я это знаю, – сказал Сережа, улыбаясь.

“Why, am I not so nice as she?” asked Seryozha.

“To me you’re nicer than anyone in the world.”

“I know that,” said Seryozha, smiling.

   Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.

Anna had not had time to drink her coffee when the Countess Lidia Ivanovna was announced. The Countess Lidia Ivanovna was a tall, stout woman, with an unhealthily sallow face and splendid, pensive black eyes. Anna liked her, but today she seemed to be seeing her for the first time with all her defects.

   – Ну что, мой друг, снесли оливковую ветвь? – спросила графиня Лидия Ивановна, только что вошла в комнату.

   – Да, всё это кончилось, но все это и было не так важно, как мы думали, – отвечала Анна. – Вообще моя (СВОЯЧНИЦА) belle soeur слишком решительна.

“Well, my dear, so you took the olive branch?” inquired Countess Lidia Ivanovna, as soon as she came into the room.

“Yes, it’s all over, but it was all much less serious than we had supposed,” answered Anna. “My belle-sœur is in general too hasty.”

   Но графиня Лидия Ивановна, всем до нее не касавшимся интересовавшаяся, имела привычку никогда не слушать того, что ее интересовало; она перебила Анну:

   – Да, много горя и зла на свете, а я так измучена нынче.

   – А что? – спросила Анна, стараясь удержать улыбку.

But Countess Lidia Ivanovna, though she was interested in everything that did not concern her, had a habit of never listening to what interested her; she interrupted Anna:

“Yes, there’s plenty of sorrow and evil in the world. I am so worried today.”

“Oh, why?” asked Anna, trying to suppress a smile.

   – Я начинаю уставать от напрасного ломания копий за правду и иногда совсем взвинчиваюсь. Дело сестричек (это было филантропическое, религиозно-патриотическое учреждение) пошло было прекрасно, но с этими господами ничего невозможно сделать, – прибавила графиня Лидия Ивановна с насмешливою покорностью судьбе. – Они ухватились за мысль, изуродовали ее и потом обсуждают так мелко и ничтожно. Два-три человека, ваш муж в том числе, понимают все значение этого дела, а другие только роняют. Вчера мне пишет Правдин…

“I’m beginning to be weary of fruitlessly championing the truth, and sometimes I’m quite unhinged by it. The Society of the Little Sisters” (this was a religiously-patriotic, philanthropic institution) “was going splendidly, but with these gentlemen it’s impossible to do anything,” added Countess Lidia Ivanovna in a tone of ironical submission to destiny. “They pounce on the idea, and distort it, and then work it out so pettily and unworthily. Two or three people, your husband among them, understand all the importance of the thing, but the others simply drag it down. Yesterday Pravdin wrote to me....”

   Правдин был известный панславист за границей, и графиня Лидия Ивановна рассказала содержание его письма.

Pravdin was a well-known Panslavist abroad, and Countess Lidia Ivanovna described the purport of his letter.

   Затем графиня рассказала еще неприятности и козни против дела соединения церквей и уехала торопясь, так как ей в этот день приходилось быть еще на заседании одного общества и в Славянском комитете.

Then the countess told her of more disagreements and intrigues against the work of the unification of the churches, and departed in haste, as she had that day to be at the meeting of some society and also at the Slavonic committee.

   «Ведь все это было и прежде; но отчего я не замечала этого прежде? – сказала себе Анна. – Или она очень раздражена нынче? А в самом деле, смешно: ее цель добродетель, она христианка, а она всё сердится, и всё у нее враги, и всё враги по христианству и добродетели».

“It was all the same before, of course; but why was it I didn’t notice it before?” Anna asked herself. “Or has she been very much irritated today? It’s really ludicrous; her object is doing good; she a Christian, yet she’s always angry; and she always has enemies, and always enemies in the name of Christianity and doing good.”

   После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и рассказала все городские новости. В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был в министерстве. Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести в порядок свои вещи, прочесть и ответить на записки и письма, которые у нее скопились на столе.

After Countess Lidia Ivanovna another friend came, the wife of a chief secretary, who told her all the news of the town. At three o’clock she too went away, promising to come to dinner. Alexey Alexandrovitch was at the ministry. Anna, left alone, spent the time till dinner in assisting at her son’s dinner (he dined apart from his parents) and in putting her things in order, and in reading and answering the notes and letters which had accumulated on her table.

   Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение совершенно исчезли. В привычных условиях жизни она чувствовала себя опять твердою и безупречною.

The feeling of causeless shame, which she had felt on the journey, and her excitement, too, had completely vanished. In the habitual conditions of her life she felt again resolute and irreproachable.

   Она с удивлением вспомнила свое вчерашнее состояние. «Что же было? Ничего. Вронский сказал глупость, которой легко положить конец, и я ответила так, как нужно было. Говорить об этом мужу не надо и нельзя. Говорить об этом – значит придавать важность тому, что ее не имеет». Она вспомнила, как она рассказала почти признание, которое ей сделал в Петербурге молодой подчиненный ее мужа, и как Алексей Александрович ответил, что, живя в свете, всякая женщина может подвергнуться этому, но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе унизить ее и себя до ревности. «Стало быть, незачем говорить? Да, слава Богу, и нечего говорить», – сказала она себе.

She recalled with wonder her state of mind on the previous day. “What was it? Nothing. Vronsky said something silly, which it was easy to put a stop to, and I answered as I ought to have done. To speak of it to my husband would be unnecessary and out of the question. To speak of it would be to attach importance to what has no importance.” She remembered how she had told her husband of what was almost a declaration made her at Petersburg by a young man, one of her husband’s subordinates, and how Alexey Alexandrovitch had answered that every woman living in the world was exposed to such incidents, but that he had the fullest confidence in her tact, and could never lower her and himself by jealousy. “So then there’s no reason to speak of it? And indeed, thank God, there’s nothing to speak of,” she told herself.

 

 

(translated by Constance Garnett)

    Anna Karenina. Part 1. Chapter 31.                                                                                       Anna Karenina. Part 1. Chapter 33.