Л. Н. Толстой "Анна Каренина". Часть 1. Глава 33.

    

  

 

Алексей Александрович вернулся из министерства в четыре часа, но, как это часто бывало, не успел войти к ней. Он прошёл в кабинет принимать дожидавшихся просителей и подписать некоторые бумаги, принесенные правителем дел. К обеду (всегда человека три обедали у Карениных) приехали: старая кузина Алексея Александровича, директор департамента с женой и один молодой человек, рекомендованный Алексею Александровичу на службу. Анна вышла в гостиную, чтобы занимать их. Ровно в пять часов бронзовые часы Петра I не успели добить пятого удара, как вышел Алексей Александрович в белом галстуке и во фраке с двумя звёздами, так как сейчас после обеда ему надо было ехать. Каждая минута жизни Алексея Александровича была занята и распределена. И для того, чтоб успевать сделать то, что ему предстояло каждый день, он держался строжайшей аккуратности. «Без поспешности и без отдыха» – было его девизом. Он вошел, потирая лоб, в залу, раскланялся со всеми и поспешно сел, улыбаясь жене.

Alexey Alexandrovitch came back from the meeting of the ministers at four o’clock, but as often happened, he had not time to come in to her. He went into his study to see the people waiting for him with petitions, and to sign some papers brought him by his chief secretary. At dinner time (there were always a few people dining with the Karenins) there arrived an old lady, a cousin of Alexey Alexandrovitch, the chief secretary of the department and his wife, and a young man who had been recommended to Alexey Alexandrovitch for the service. Anna went into the drawing-room to receive these guests. Precisely at five o’clock, before the bronze Peter the First clock had struck the fifth stroke, Alexey Alexandrovitch came in, wearing a white tie and evening coat with two stars, as he had to go out directly after dinner. Every minute of Alexey Alexandrovitch’s life was portioned out and occupied. And to make time to get through all that lay before him every day, he adhered to the strictest punctuality. “Unhasting and unresting,” was his motto. He came into the dining hall, greeted everyone, and hurriedly sat down, smiling to his wife.

   – Да, кончилось мое уединение. Ты не поверишь, как неловко (он ударил на слове неловко) обедать одному.

“Yes, my solitude is over. You wouldn’t believe how uncomfortable” (he laid stress on the word uncomfortable) “it is to dine alone.”

   За обедом он поговорил с женой о московских делах, с насмешливою улыбкой спрашивал о Степане Аркадьиче; но разговор шел преимущественно общий, о петербургских служебных и общественных делах. После обеда он провел полчаса с гостями и, опять с улыбкой пожав руку жене, вышел и уехал в совет. Анна не поехала в этот раз ни к княгине Бетси Тверской, которая, узнав о ее приезде, звала ее вечером, ни в театр, где нынче была у нее ложа. Она не поехала преимущественно потому, что платье, на которое она рассчитывала, было не готово. Вообще, занявшись после отъезда гостей своим туалетом, Анна была очень раздосадована. Пред отъездом в Москву она, вообще мастерица одеваться не очень дорого, отдала модистке для переделки три платья. Платья нужно было так переделать, чтоб их нельзя было узнать, и они должны были быть готовы уже три дня тому назад. Оказалось, что два платья были совсем не готовы, а одно переделано не так, как того хотела Анна. Модистка приехала объясняться, утверждая, что так будет лучше, и Анна разгорячилась так, что ей потом совестно было вспоминать. Чтобы совершенно успокоиться, она пошла в детскую и весь вечер провела с сыном, сама уложила его спать, перекрестила и покрыла его одеялом. Она рада была, что не поехала никуда и так хорошо провела этот вечер. Ей так легко и спокойно было, так ясно она видела, что всё, что ей на железной дороге представлялось столь значительным, был только один из обычных ничтожных случаев светской жизни и что ей ни пред кем, ни пред собой стыдиться нечего. Анна села у камина с английским романом и ждала мужа. Ровно в половине десятого послышался его звонок, и он вошел в комнату.

At dinner he talked a little to his wife about Moscow matters, and, with a sarcastic smile, asked her after Stepan Arkadyevitch; but the conversation was for the most part general, dealing with Petersburg official and public news. After dinner he spent half an hour with his guests, and again, with a smile, pressed his wife’s hand, withdrew, and drove off to the council. Anna did not go out that evening either to the Princess Betsy Tverskaya, who, hearing of her return, had invited her, nor to the theater, where she had a box for that evening. She did not go out principally because the dress she had reckoned upon was not ready. Altogether, Anna, on turning, after the departure of her guests, to the consideration of her attire, was very much annoyed. She was generally a mistress of the art of dressing well without great expense, and before leaving Moscow she had given her dressmaker three dresses to transform. The dresses had to be altered so that they could not be recognized, and they ought to have been ready three days before. It appeared that two dresses had not been done at all, while the other one had not been altered as Anna had intended. The dressmaker came to explain, declaring that it would be better as she had done it, and Anna was so furious that she felt ashamed when she thought of it afterwards. To regain her serenity completely she went into the nursery, and spent the whole evening with her son, put him to bed herself, signed him with the cross, and tucked him up. She was glad she had not gone out anywhere, and had spent the evening so well. She felt so light-hearted and serene, she saw so clearly that all that had seemed to her so important on her railway journey was only one of the common trivial incidents of fashionable life, and that she had no reason to feel ashamed before anyone else or before herself. Anna sat down at the hearth with an English novel and waited for her husband. Exactly at half-past nine she heard his ring, and he came into the room.

   – Наконец-то ты! – сказала она, протягивая ему руку.

   Он поцеловал ее руку и подсел к ней.

   – Вообще я вижу, что поездка твоя удалась, – сказал он ей.

   – Да, очень, – отвечала она и стала рассказывать ему все сначала: свое путешествие с Вронскою, свой приезд, случай на железной дороге. Потом рассказала свое впечатление жалости к брату сначала, потом к Долли.

“Here you are at last!” she observed, holding out her hand to him.

He kissed her hand and sat down beside her.

“Altogether then, I see your visit was a success,” he said to her.

“Oh, yes,” she said, and she began telling him about everything from the beginning: her journey with Countess Vronskaya, her arrival, the accident at the station. Then she described the pity she had felt, first for her brother, and afterwards for Dolly.

   – Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого человека, хотя он и твой брат, – сказал Алексей Александрович строго.

“I imagine one cannot exonerate such a man from blame, though he is your brother,” said Alexey Alexandrovitch severely.

   Анна улыбнулась. Она поняла, что он сказал это именно затем, чтобы показать, что соображения родства не могут остановить его в высказывании своего искреннего мнения. Она знала эту черту в своем муже и любила ее.

Anna smiled. She knew that he said that simply to show that family considerations could not prevent him from expressing his genuine opinion. She knew that characteristic in her husband, and liked it.

   – Я рад, что все кончилось благополучно и что ты приехала, – продолжал он. – Ну, что говорят там про новое положение, которое я провел в совете?

“I am glad it has all ended so satisfactorily, and that you are back again,” he went on. “Come, what do they say about the new act I have got passed in the council?”

   Анна ничего не слышала об этом положении, и ей стало совестно, что она так легко могла забыть о том, что для него было так важно.

Anna had heard nothing of this act, and she felt conscience-stricken at having been able so readily to forget what was to him of such importance.

   – Здесь, напротив, это наделало много шума, – сказал он с самодовольною улыбкой.

“Here, on the other hand, it has made a great sensation,” he said, with a complacent smile.

   Она видела, что Алексей Александрович хотел что-то сообщить ей приятное для себя об этом деле, и она вопросами навела его на рассказ. Он с тою же самодовольною улыбкой рассказал об овациях, которые были сделаны ему вследствие этого проведенного положения.

She saw that Alexey Alexandrovitch wanted to tell her something pleasant to him about it, and she brought him by questions to telling it. With the same complacent smile he told her of the ovations he had received in consequence of the act he had passed.

   – Я очень, очень был рад. Это доказывает, что, наконец, у нас начинает устанавливаться разумный и твердый взгляд на это дело.

   Допив со сливками и хлебом свой второй стакан чая, Алексей Александрович встал и пошел в свой кабинет.

“I was very, very glad. It shows that at last a reasonable and steady view of the matter is becoming prevalent among us.”

Having drunk his second cup of tea with cream, and bread, Alexey Alexandrovitch got up, and was going towards his study.

   – А ты никуда не поехала; тебе, верно, скучно было? – сказал он.

   – О нет! – отвечала она, встав за ним и провожая его чрез залу в кабинет. – Что же ты читаешь теперь? – спросила она.

   – Теперь я читаю Герцога де Лиля, «Поэзия ада – отвечал он. – Очень замечательная книга.

“And you’ve not been anywhere this evening? You’ve been dull, I expect?” he said.

“Oh, no!” she answered, getting up after him and accompanying him across the room to his study. “What are you reading now?” she asked.

“Just now I’m reading Duc de Lille, Poésie des Enfers,” he answered. “A very remarkable book.”

   Анна улыбнулась, как улыбаются слабостям любимых людей, и, положив свою руку под его, проводила его до дверей кабинета. Она знала его привычку, сделавшуюся необходимостью, вечером читать. Она знала, что, несмотря на поглощавшие почти всё его время служебные обязанности, он считал своим долгом следить за всем замечательным, появлявшимся в умственной сфере. Она знала тоже, что действительно его интересовали книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом все читать. Она знала, что в области политики, философии, богословия Алексей Александрович сомневался или отыскивал; но в вопросах искусства и поэзии, в особенности музыки, понимания которой он был совершенно лишен, у него были самые определенные и твердые мнения. Он любил говорить о Шекспире, Рафаэле, Бетховене, о значении новых школ поэзии и музыки, которые все были у него распределены с очень ясною последовательностью.

Anna smiled, as people smile at the weaknesses of those they love, and, putting her hand under his, she escorted him to the door of the study. She knew his habit, that had grown into a necessity, of reading in the evening. She knew, too, that in spite of his official duties, which swallowed up almost the whole of his time, he considered it his duty to keep up with everything of note that appeared in the intellectual world. She knew, too, that he was really interested in books dealing with politics, philosophy, and theology, that art was utterly foreign to his nature; but, in spite of this, or rather, in consequence of it, Alexey Alexandrovitch never passed over anything in the world of art, but made it his duty to read everything. She knew that in politics, in philosophy, in theology, Alexey Alexandrovitch often had doubts, and made investigations; but on questions of art and poetry, and, above all, of music, of which he was totally devoid of understanding, he had the most distinct and decided opinions. He was fond of talking about Shakespeare, Raphael, Beethoven, of the significance of new schools of poetry and music, all of which were classified by him with very conspicuous consistency.

   – Ну, и Бог с тобой, – сказала она у двери кабинета, где уже были приготовлены ему абажур на свече и графин воды у кресла. – А я напишу в Москву.

   Он пожал ей руку и опять поцеловал ее.

“Well, God be with you,” she said at the door of the study, where a shaded candle and a decanter of water were already put by his armchair. “And I’ll write to Moscow.”

He pressed her hand, and again kissed it.

   «Все-таки он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей сфере, – говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая его пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя любить. – Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»

“All the same he’s a good man; truthful, good-hearted, and remarkable in his own line,” Anna said to herself going back to her room, as though she were defending him to someone who had attacked him and said that one could not love him. “But why is it his ears stick out so strangely? Or has he had his hair cut?”

   Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом, дописывая письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей Александрович, вымытый, причесанный, с книгою под мышкой, подошел к ней.

Precisely at twelve o’clock, when Anna was still sitting at her writing-table, finishing a letter to Dolly, she heard the sound of measured steps in slippers, and Alexey Alexandrovitch, freshly washed and combed, with a book under his arm, came in to her.

   – Пора, пора, – сказал он, особенно улыбаясь, и прошел в спальню.

   «И какое право имел он так смотреть на него?» – подумала Анна, вспоминая взгляд Вронского на Алексея Александровича.

   Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не было того оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из ее глаз и улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным в ней или где-то далеко припрятанным.

“It’s time, it’s time,” said he, with a meaning smile, and he went into their bedroom.

“And what right had he to look at him like that?” thought Anna, recalling Vronsky’s glance at Alexey Alexandrovitch.

Undressing, she went into the bedroom; but her face had none of the eagerness which, during her stay in Moscow, had fairly flashed from her eyes and her smile; on the contrary, now the fire seemed quenched in her, hidden somewhere far away.

 

(translated by Constance Garnett)

    Anna Karenina. Part 1. Chapter 32.                                                                                       Anna Karenina. Part 1. Chapter 34.