Л. Н. Толстой "Анна Каренина". Часть 1. Глава 34.

    

  

 

   – Браво! Вронский! – закричал Петрицкий, вскакивая и гремя стулом. – Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника. Вот не ждали! Надеюсь, ты доволен украшением твоего кабинета, – сказал он, указывая на баронессу. – Вы ведь знакомы?

“Bravo! Vronsky!” shouted Petritsky, jumping up, scraping his chair. “Our host himself! Baroness, some coffee for him out of the new coffee pot. Why, we didn’t expect you! Hope you’re satisfied with the ornament of your study,” he said, indicating the baroness. “You know each other, of course?”

   – Еще бы! – сказал Вронский, весело улыбаясь и пожимая маленькую ручку баронессы. – Как же! старый друг.

“I should think so,” said Vronsky, with a bright smile, pressing the baroness’s little hand. “What next! I’m an old friend.”

   – Вы домой с дороги, – сказала баронесса, – так я бегу. Ах, я уеду сию минуту, если я мешаю.

“You’re home after a journey,” said the baroness, “so I’m flying. Oh, I’ll be off this minute, if I’m in the way.”

   – Вы дома там, где вы, баронесса, – сказал Вронский. – Здравствуй, Камеровский, – прибавил он, холодно пожимая руку Камеровского.

“You’re home, wherever you are, baroness,” said Vronsky. “How do you do, Kamerovsky?” he added, coldly shaking hands with Kamerovsky.

   – Вот вы никогда не умеете говорить такие хорошенькие вещи, – обратилась баронесса к Петрицкому.

   – Нет, отчего же? После обеда и я скажу не хуже.

“There, you never know how to say such pretty things,” said the baroness, turning to Petritsky.

“No; what’s that for? After dinner I say things quite as good.”

   – Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею, идите мойтесь и убирайтесь, – сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. – Пьер, дайте кофе, – обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. – Я прибавлю.

“After dinner there’s no credit in them? Well, then, I’ll make you some coffee, so go and wash and get ready,” said the baroness, sitting down again, and anxiously turning the screw in the new coffee pot. “Pierre, give me the coffee,” she said, addressing Petritsky, whom she called Pierre as a contraction of his surname, making no secret of her relations with him. “I’ll put it in.”

   – Испортите.

   – Нет, не испорчу! Ну, а ваша жена? – сказала вдруг баронесса, перебивая разговор Вронского с товарищем. – Вы не привезли вашу жену? Мы здесь женили вас.

   – Нет, баронесса. Я рожден цыганом и умру цыганом.

   – Тем лучше, тем лучше. Давайте руку.

“You’ll spoil it!”

“No, I won’t spoil it! Well, and your wife?” said the baroness suddenly, interrupting Vronsky’s conversation with his comrade. “We’ve been marrying you here. Have you brought your wife?”

“No, baroness. I was born a Bohemian, and a Bohemian I shall die.”

“So much the better, so much the better. Shake hands on it.”

И баронесса, не отпуская Вронского, стала ему рассказывать, пересыпая шутками, свои последние планы жизни и спрашивать его совета.

And the baroness, detaining Vronsky, began telling him, with many jokes, about her last new plans of life, asking his advice.

   – Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем – ушёл; вы видите, я занята делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно моё. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, – с презрением сказала она, – и от этого он хочет пользоваться моим имением.

“He persists in refusing to give me a divorce! Well, what am I to do?” (He was her husband.) “Now I want to begin a suit against him. What do you advise? Kamerovsky, look after the coffee; it’s boiling over. You see, I’m engrossed with business! I want a lawsuit, because I must have my property. Do you understand the folly of it, that on the pretext of my being unfaithful to him,” she said contemptuously, “he wants to get the benefit of my fortune.”

Вронский слушал с удовольствием этот веселый лепет хорошенькой женщины, поддакивал ей, давал полушутливые советы и вообще тотчас же принял свой привычный тон обращения с этого рода женщинами. В его петербургском мире все люди разделялись на два совершенно противоположные сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержным и твёрдым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, – и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться.

Vronsky heard with pleasure this light-hearted prattle of a pretty woman, agreed with her, gave her half-joking counsel, and altogether dropped at once into the tone habitual to him in talking to such women. In his Petersburg world all people were divided into utterly opposed classes. One, the lower class, vulgar, stupid, and, above all, ridiculous people, who believe that one husband ought to live with the one wife whom he has lawfully married; that a girl should be innocent, a woman modest, and a man manly, self-controlled, and strong; that one ought to bring up one’s children, earn one’s bread, and pay one’s debts; and various similar absurdities. This was the class of old-fashioned and ridiculous people. But there was another class of people, the real people. To this class they all belonged, and in it the great thing was to be elegant, generous, plucky, gay, to abandon oneself without a blush to every passion, and to laugh at everything else.

Вронский только в первую минуту был ошеломлён после впечатлений совсем другого мира, привезенных им из Москвы; но тотчас же, как будто всунул ноги в старые туфли, он вошел в свой прежний веселый и приятный мир.

For the first moment only, Vronsky was startled after the impression of a quite different world that he had brought with him from Moscow. But immediately as though slipping his feet into old slippers, he dropped back into the light-hearted, pleasant world he had always lived in.

Кофе так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и произвел именно то самое, что было нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил дорогой ковер и платье баронессы.

The coffee was never really made, but spluttered over everyone, and boiled away, doing just what was required of it—that is, providing much cause for much noise and laughter, and spoiling a costly rug and the baroness’s gown.

   – Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на моей совести будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете нож к горлу?

“Well now, good-bye, or you’ll never get washed, and I shall have on my conscience the worst sin a gentleman can commit. So you would advise a knife to his throat?”

   – Непременно, и так, чтобы ваша ручка была поближе от его губ. Он поцелует вашу ручку, и всё кончится благополучно, – отвечал Вронский.

   – Так нынче во Французском! – И, зашумев платьем, она исчезла.

“To be sure, and manage that your hand may not be far from his lips. He’ll kiss your hand, and all will end satisfactorily,” answered Vronsky.

“So at the Français!” and, with a rustle of her skirts, she vanished.

Камеровский поднялся тоже, а Вронский, не дожидаясь его ухода, подал ему руку и отправился в уборную.

Kamerovsky got up too, and Vronsky, not waiting for him to go, shook hands and went off to his dressing-room.

 

Пока он умывался, Петрицкий описал ему в кратких чертах свое положение, насколько оно изменилось после отъезда Вронского. Денег нет ничего. Отец сказал, что не даст и не заплатит долгов. Портной хочет посадить, и другой тоже непременно грозит посадить. Полковой командир объявил, что если эти скандалы не прекратятся, то надо выходить. Баронесса надоела, как горькая редька, особенно тем, что всё хочет давать деньги; а есть одна, он ее покажет Вронскому, чудо, прелесть, в восточном строгом стиле, «genre рабыни Ребекки, понимаешь». С Беркошевым тоже вчера разбранился, и он хотел прислать секундантов, но, разумеется, ничего не выйдет. Вообще же всё превосходно и чрезвычайно весело. И, не давая товарищу углубляться в подробности своего положения, Петрицкий пустился рассказывать ему все интересные новости. Слушая столь знакомые рассказы Петрицкого в столь знакомой обстановке своей трехлетней квартиры, Вронский испытывал приятное чувство возвращения к привычной и беззаботной петербургской жизни.

While he was washing, Petritsky described to him in brief outlines his position, as far as it had changed since Vronsky had left Petersburg. No money at all. His father said he wouldn’t give him any and pay his debts. His tailor was trying to get him locked up, and another fellow, too, was threatening to get him locked up. The colonel of the regiment had announced that if these scandals did not cease he would have to leave. As for the baroness, he was sick to death of her, especially since she’d taken to offering continually to lend him money. But he had found a girl—he’d show her to Vronsky—a marvel, exquisite, in the strict Oriental style, “genre of the slave Rebecca, don’t you know.” He’d had a row, too, with Berkoshov, and was going to send seconds to him, but of course it would come to nothing. Altogether everything was supremely amusing and jolly. And, not letting his comrade enter into further details of his position, Petritsky proceeded to tell him all the interesting news. As he listened to Petritsky’s familiar stories in the familiar setting of the rooms he had spent the last three years in, Vronsky felt a delightful sense of coming back to the careless Petersburg life that he was used to.

   – Не может быть! – закричал он, отпустив педаль умывальника, которым он обливал свою красную здоровую шею. – Не может быть! – закричал он при известии о том, что Лора сошлась с Милеевым и бросила Фертингофа. – И он все так же глуп и доволен? Ну, а Бузулуков что?

“Impossible!” he cried, letting down the pedal of the washing basin in which he had been sousing his healthy red neck. “Impossible!” he cried, at the news that Laura had flung over Fertinghof and had made up to Mileev. “And is he as stupid and pleased as ever? Well, and how’s Buzulukov?”

   – Ах, с Бузулуковым была история – прелесть! – закричал Петрицкий. – Ведь его страсть – балы, и он ни одного придворного бала не пропускает. Отправился он на большой бал в новой каске. Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только стоит он… Нет, ты слушай.

   – Да я слушаю, – растираясь мохнатым полотенцем, отвечал Вронский.

“Oh, there is a tale about Buzulukov—simply lovely!” cried Petritsky. “You know his weakness for balls, and he never misses a single court ball. He went to a big ball in a new helmet. Have you seen the new helmets? Very nice, lighter. Well, so he’s standing.... No, I say, do listen.”

“I am listening,” answered Vronsky, rubbing himself with a rough towel.

   – Проходит великая княгиня с каким-то послом, и на его беду зашел у них разговор о новых касках. Великая княгиня и хотела показать новую каску… Видят, наш голубчик стоит. (Петрицкий представил, как он стоит с каской.) Великая княгиня попросила себе подать каску, – он не дает. Что такое? Только ему мигают, кивают, хмурятся. Подай. Не дает. Замер. Можешь себе представить!.. Только этот… как его… хочет уже взять у него каску… не дает!.. Он вырвал, подает великой княгине. «Вот эта новая», – говорит великая княгиня. Повернула каску, и, можешь себе представить, оттуда бух! груша, конфеты, два фунта конфет!.. Он это набрал, голубчик!

“Up comes the Grand Duchess with some ambassador or other, and, as ill-luck would have it, she begins talking to him about the new helmets. The Grand Duchess positively wanted to show the new helmet to the ambassador. They see our friend standing there.” (Petritsky mimicked how he was standing with the helmet.) “The Grand Duchess asked him to give her the helmet; he doesn’t give it to her. What do you think of that? Well, everyone’s winking at him, nodding, frowning—give it to her, do! He doesn’t give it to her. He’s mute as a fish. Only picture it!... Well, the ... what’s his name, whatever he was ... tries to take the helmet from him ... he won’t give it up!... He pulls it from him, and hands it to the Grand Duchess. ‘Here, your Highness,’ says he, ‘is the new helmet.’ She turned the helmet the other side up, And—just picture it!—plop went a pear and sweetmeats out of it, two pounds of sweetmeats!... He’d been storing them up, the darling!”

Вронский покатился со смеху. И долго потом, говоря уже о другом, закатывался своим здоровым смехом, выставляя свои крепкие сплошные зубы, когда вспоминал о каске.

Vronsky burst into roars of laughter. And long afterwards, when he was talking of other things, he broke out into his healthy laugh, showing his strong, close rows of teeth, when he thought of the helmet.

Узнав все новости, Вронский с помощью лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к брату, к Бетси и сделать несколько визитов с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.

Having heard all the news, Vronsky, with the assistance of his valet, got into his uniform, and went off to report himself. He intended, when he had done that, to drive to his brother’s and to Betsy’s and to pay several visits with a view to beginning to go into that society where he might meet Madame Karenina. As he always did in Petersburg, he left home not meaning to return till late at night.

 

(translated by Constance Garnett)

    Anna Karenina. Part 1. Chapter 33.                                                                                       Anna Karenina. Part 1. Chapter 35.